Дети войны

Вспоминает Клавдия Егоровна Замжицкая:

«Первые бомбёжки нашей деревни Логачёвка Семилукского района Воронежской области начались летом 1942 года. Мне тогда только-только 5 лет исполнилось. Помню хорошо: когда летали самолёты, сбрасывали бомбы и всё взрывалось вокруг, моя 7-летняя сестра Маша страшно кричала и бежала куда глаза глядят — я за ней. А всего нас, детей, у мамы было семеро.

Ужасный авианалёт мы пережили осенью 1942-го. Начался он, как всегда, внезапно. Мама с грудным братиком Витей успела спрятаться в погреб, там же схоронились и некоторые наши соседки с детьми. А мы, шесть детей и наша бабушка, забежали в дом. Бабушка всем велела лечь под лавками. Дом от взрывов буквально ходил ходуном. В дверь билась, пытаясь к нам пролезть, корова, она с ума сходила от страха. И только 4-летний мой братик Коля, не понимая, что происходит, думая, что игра, время от времени выглядывал на улицу и громко кричал: «Дом дяди Гаврюшки горит! О! Ещё один дом — во все стороны!!!» Бабушка Феона не могла его поймать и заставить лежать на полу.

Когда налёт кончился, оказалось, что во всей деревне разбомбили ВСЕ (!) дома. Наш - единственный (!) уцелел! Просто непостижимо! Даже корову не ранили!

Солдаты Красной Армии отступали группами и по одиночке к югу, к Воронежу. Некоторые закапывали свои комсомольские и партбилеты у нас в огороде, под картофельными кустами. Говорили маме: «Если в плен попадём, зверски замучают, обнаружив это. А так — может и выживем». 

Мы знали, что под Воронежем и в самом городе идут страшные бои. А однажды мы увидели на горизонте громадную, бесконечную, колонну — ни начала ей, ни конца — это немцы гнали наших солдат, которые, видимо, попали в плен под Воронежем. Вдруг в небе появились самолёты с красными звёздами... И стали бить по колонне, расстреливать её... Зачем? То ли, чтобы истребить тех, кто сдался в плен, то ли для того, чтобы посеять панику среди конвоиров и ребята наши могли бежать?

К зиме немцы, заняв деревню, поселились в нашем доме. Нас, семерых детей, бабушку и маму, выгнали жить в погреб. 

Исчезли они в январе 1943-го, причём внезапно, ночью. Мама поутру вышла — а их нет. Нет и нашей коровы. Пошла по следам, которые вели в подлесок. (Мама до самой своей смерти, вспоминая этот эпизод, всегда плакала.) Видит, на опушке стоит наша коровка, исстёганная, в кровоподтёках, трясётся. Обняла её мама за шею — коровка прижалась к ней и заплакала. Так стояли обе и плакали. Когда успокоились — пошли в деревню.

(Потом выяснилось, что ночью всех коров, которые имелись в селении, погнали к леску и там, погрузив на машину, вывезли. Наша боялась мужиков, тем более грубых криков, поэтому не полезла в грузовик. Как её не пристрелили — загадка. Счастливый случай!) 

После войны досталось всем — и старым, и малым. Ведь мужчин практически не было. Мой папа, например, Егор Михайлович Логачёв, призванный в 1941-м, был пулемётчиком и погиб в том же 1941-м под Смоленском. 

С утра до ночи мы — в поле. Помню, как пололи нескончаемую свёклу под жгучим солнцем. Из носа кровь, а работать всё равно надо. За трудодни. Спасала коровушка-кормилица. Мало того, что молоко давала, так три года подряд телилась двойней. Одного телёнка надо было отдать государству, другого разрешали оставить у себя».

Когда грянула война, Владимир Титович Старовойтов только закончил седьмой класс.

«Жили мы в абхазском селе Баклановка. Однажды ночью во двор нам свезли больше трёх сотен раненых. Измученные, окровавленные... Три недели мы не отходили от них. Потом я несколько месяцев возил на передовую продукты и боеприпасы. Мы гнали осликов по осыпающимся горным тропинкам под обстрелом немцев. А обратно уже с ранеными... Немцы забрасывали нас минами. Люди и животные то и дело летели в пропасть... Однажды, когда мы были уже почти у вершины, с обозом поравнялся немецкий самолёт и по нам стали стрелять из пулемёта. Старшина отшвырнул меня за камень, тем и спас».

Ксения Георгиевна Мишакова попала в оккупацию в Могилёве. Ей было 12 лет.

«Когда папа пришёл домой, фашист потребовал документы по электростанции, где отец работал. А потом стал папу избивать. Потом его и маму увели. И вскоре у бабушки перестали принимать для них  передачи...

Чтобы спасти меня и брата, бабушка отдала нас в детские дома. Однажды я дежурила на кухне. Вдруг в коридоре крик. Повариха втолкнула меня в большую духовку, где я сидела несколько часов. А у детей, которых поймали, фашисты брали кровь для раненых...

Осенью 1942 года мы попали в концлагерь Швянчёнис в Литве. По утрам нас собирали на плацу, а потом уводили то женщин, то мужчин, то пожилых, то детей. Никто не возвращался... Как-то у женщины стали отбирать дочку. Они вцепились друг в друга, плачут, но немец схватил девочку за волосы и отшвырнул метра на три...»

До вологодской деревни Малое Раменье фашисты не дошли. Но вот что вспоминает Лидия Павловна Александрова, которой в 1942-м было 11 лет.

«Весной медведь задрал нашу корову-кормилицу. Колхоз, правда, телушечку дал, но пока её вырастишь... А через год умерла сестрёнка и мама тяжело заболела... Мне всего 10 лет, но до глубокой осени я вместе со старшими косила, жала, убирала лён. А потом ещё садилась за учебники. Измучил этот лён - колосья сожни, снопы свяжи, на гумне колотушкой семечки выбей, расстели на траве, а потом его помять надо, потрепать и начесать! Работали до ломоты в спине. Денег не платили, ставили в табель палочки-трудодни. А осенью дадут пуд зерна... И дрова мы сами со старшей сестрой заготавливали. Мне 14, ей 19. Возьмём пилу - и в лес. Свалим дерево, домой притащим и снова пилим...»

Чуть больше было Анне Даниловне Яновской, когда к ним в деревню Толстики под Смоленском ворвались гитлеровцы.   

«В марте 1943-го нам приказали собраться у комендатуры. И погнали в неволю. На станции отсортировали. Слабым и больным ставили на лоб клеймо. В товарняках, в которых нас повезли в Германию, их уже не было…

Наша мама, Наталья Нестеровна, с семерыми детьми оказалась в концлагере под Бранденбургом. Жили в бараках. Ни матрасов, ни одеял. Из одежды – только старая роба. Деревянные колодки вместо обуви. Иногда женщины приносили бельё, которое брали в кучах у крематория. Они говорили, что от него постоянно отходят грузовики. С пеплом, которым немцы удобряли поля…

Кухня утром и вечером привозила баланду с кольраби. Изредка давали батончик, который мы делили на восьмерых. Те, кто убирал в городе мусор, приносили объедки. А дети добывали «жом». На заводе поблизости картофель перерабатывали на крахмал, а отходы отдавали скоту. И нам разрешали набрать немного в консервные банки. И если на вышке стоял «хороший» охранник, мы проносили их в лагерь. Иногда иностранцы-военнопленные из соседнего лагеря совали нам через ограду галеты и мармелад. Им Красный Крест передавал...

Летом 1944-го начались бомбёжки. Немцы велели вырыть убежище. Мама, уходя на работу, наказывала мне вести детей туда, если станут бомбить. Но там душно и тесно. И когда началась очередная бомбёжка, я их туда не повела. Потом оказалось, что в то убежище попало четыре бомбы... Мама без остановки бежала несколько километров до лагеря. А мы её не узнали — совсем седая...»

Софию Андреевну Гринькову угнали на работу в Германию из украинского села Гельмязево в 14 лет.

«Когда нас везли через Киев, вдоль путей стояли люди и тянули руки. Киев страшно голодал... Я не могла на это смотреть и кинула им свой хлеб, а всю дорогу до Кёнигсберга голодала.

В Кёнигсберге нас отвели на биржу и меня за 20 марок купила хозяйка. Я должна была смотреть за её дочкой и помогать по дому. Иногда меня отдавали присмотреть за детьми из приюта, почистить ковёр или помыть посуду соседке.

Три часа в неделю я могла погулять с подружкой. Однажды я сняла нашивку «ОST». Остановил полицейский, ткнул пальцем в нашивку подруги и спросил меня: «А где твоя?» Я пожала плечами и он тут же ударил меня кулаком в лицо...

Зимой 1945-го нас вывезли за город от бомбёжки. А 2 февраля мы с подругой сидели в убежище и вдруг вопль: «Русишен золдатен!»

Выскочили. Наши! Валя давай целовать каждого, а я только плакала от счастья».